Неточные совпадения
Помолчали. Розовато-пыльное
небо за окном поблекло, серенькие облака явились
в небе. Прерывисто и тонко пищал самовар.
Из полукруглого
окна были видны вершины деревьев сада, украшенные инеем или снегом, похожим на куски ваты;
за деревьями возвышалась серая пожарная каланча, на ней медленно и скучно кружился человек
в сером тулупе,
за каланчою — пустота
небес.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки
за спину, посмотрел
в окно, на
небо, на белую звезду, уже едва заметную
в голубом, на огонь фонаря у ворот дома.
В памяти неотвязно звучало...
На другой день он проснулся рано и долго лежал
в постели, куря папиросы, мечтая о поездке
за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина
в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы
в розовые стекла
окон, и
за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на
небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как
в барабан, огромнейшим кулаком.
Самгин подумал, что он уже не первый раз видит таких людей, они так же обычны
в вагоне, как неизбежно
за окном вагона мелькание телеграфных столбов,
небо, разлинованное проволокой, кружение земли, окутанной снегом, и на снегу, точно бородавки, избы деревень. Все было знакомо, все обыкновенно, и, как всегда, люди много курили, что-то жевали.
Летний дождь шумно плескал
в стекла
окон, трещал и бухал гром, сверкали молнии, освещая стеклянную пыль дождя;
в пыли подпрыгивала черная крыша с двумя гончарными трубами, — трубы были похожи на воздетые к
небу руки без кистей. Неприятно теплая духота наполняла зал,
за спиною Самгина у кого-то урчало
в животе, сосед с левой руки после каждого удара грома крестился и шептал Самгину, задевая его локтем...
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь
в рот. Черные трубы фабрик упирались
в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался
за дверями и
окнами трактиров, наполненных желтым огнем.
В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Из
окна своей комнаты Клим видел
за крышами угрожающе поднятые
в небо пальцы фабричных труб; они напоминали ему исторические предвидения и пророчества Кутузова, напоминали остролицего рабочего, который по праздникам таинственно, с черной лестницы, приходил к брату Дмитрию, и тоже таинственную барышню, с лицом татарки, изредка посещавшую брата.
За окном медленно плыл черный поток леса,
в небе полыхали зарницы.
Клим посмотрел
в окно. С
неба отклеивались серенькие клочья облаков и падали
за крыши,
за деревья.
— Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! — отвечал он, приглядываясь из
окна к знакомой ему дали, к синему
небу, к меловым горам
за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что
в детстве учил...
В окне приказчика потушили огонь, на востоке, из-за сарая, зажглось зарево поднимающегося месяца, зарницы всё светлее и светлее стали озарять заросший цветущий сад и разваливающийся дом, послышался дальний гром, и треть
неба задвинулась черною тучею.
С ним хорошо было молчать — сидеть у
окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как
в красном вечернем
небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасающее
небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив
за собою пустоту.
Потом, как-то не памятно, я очутился
в Сормове,
в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой
в пазах между бревнами и со множеством тараканов
в пеньке. Мать и вотчим жили
в двух комнатах на улицу
окнами, а я с бабушкой —
в кухне, с одним
окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали
в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему селу, всегда у нас,
в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Взяла меня
за руку и повела во тьме, как слепого. Ночь была черная, сырая, непрерывно дул ветер, точно река быстро текла, холодный песок хватал
за ноги. Бабушка осторожно подходила к темным
окнам мещанских домишек, перекрестясь трижды, оставляла на подоконниках по пятаку и по три кренделя, снова крестилась, глядя
в небо без звезд, и шептала...
А
за окном весь мир представлялся сплошною тьмой, усеянной светлыми
окнами.
Окна большие и
окна маленькие,
окна светились внизу, и
окна стояли где-то высоко
в небе,
окна яркие и веселые,
окна чуть видные и будто прижмуренные.
Окна вспыхивали и угасали, наконец, ряды
окон пролетали мимо, и
в них мелькали, проносились и исчезали чьи-то фигуры, чьи-то головы, чьи-то едва видные лица…
В небе разгорался праздничный день,
за окном вздыхал сад, окроплённый розовым золотом утренних лучей, вздрагивали, просыпаясь, листья и протягивались к солнцу; задумчиво и степенно, точно молясь, качались вершины деревьев.
Уже дважды падал мокрый весенний снег — «внук
за дедом приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло
в сосульках льда, а заспанные
окна домов смотрели
в голубое
небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда;
в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом
в ясные дни ходили ловить их на зеркало.
Оленин, выйдя
за ним на крыльцо, молча глядел
в темное звездное
небо по тому направлению, где блеснули выстрелы.
В доме у хозяев были огни, слышались голоса. На дворе девки толпились у крыльца и
окон, и перебегали из избушки
в сени. Несколько казаков выскочили из сеней и не выдержали, загикали, вторя окончанию песни и выстрелам дяди Ерошки.
Четверть седьмого! Как долго еще приходилось ждать! Он снова зашагал взад и вперед. Солнце склонялось к закату,
небо зарделось над деревьями, и алый полусвет ложился сквозь узкие
окна в его потемневшую комнату. Вдруг Литвинову почудилось, как будто дверь растворилась
за ним тихо и быстро, и так же быстро затворилась снова… Он обернулся; у двери, закутанная
в черную мантилью, стояла женщина…
Мечтательно лучатся темные глаза женщин, следя
за детьми; всё ярче веселье и веселее взгляды; празднично одетые девушки лукаво улыбаются парням; а
в небе тают звезды. И откуда-то сверху — с крыши или из
окна — звонко льется невидимый тенор...
За окнами небо было серое, скучное. Холодная мгла одевала землю, оседая на деревьях белым инеем.
В палисаднике пред
окнами тихо покачивались тонкие ветви молодой берёзы, стряхивая снежинки. Зимний вечер наступал…
Они сидели
в лучшем, самом уютном углу двора,
за кучей мусора под бузиной, тут же росла большая, старая липа. Сюда можно было попасть через узкую щель между сараем и домом; здесь было тихо, и, кроме
неба над головой да стены дома с тремя
окнами, из которых два были заколочены, из этого уголка не видно ничего. На ветках липы чирикали воробьи, на земле, у корней её, сидели мальчики и тихо беседовали обо всём, что занимало их.
Петруха отвёл дяде Терентию новое помещение — маленькую комнатку
за буфетом.
В неё сквозь тонкую переборку, заклеенную зелёными обоями, проникали все звуки из трактира, и запах водки, и табачный дым.
В ней было чисто, сухо, но хуже, чем
в подвале.
Окно упиралось
в серую стену сарая; стена загораживала
небо, солнце, звёзды, а из окошка подвала всё это можно было видеть, встав пред ним на колени…
…Фома
в это время был верст
за четыреста
в деревенской избе, на берегу Волги. Он только что проснулся и, лежа среди избы, на ворохе свежего сена, смотрел угрюмо
в окно, на
небо, покрытое серыми, лохматыми тучами.
— Она вся там печатается, нынче, — докончил он одним шипящим придыханием и, швырнув Долинского
за рукав к
окну, грозно указал ему на темное
небо, слегка подкрашенное мириадами рожков горящего
в городе газа.
В тот же день сводчик и ходатай по разного рода делам Григорий Мартынович Грохов сидел
за письменным столом
в своем грязном и темноватом кабинете, перед
окнами которого вплоть до самого
неба вытягивалась нештукатуренная, грязная каменная стена; а внизу на улице кричали, стучали и перебранивались беспрестанно едущие и везущие всевозможные товары ломовые извозчики. Это было
в одном из переулков между Варваркой и Ильинкой.
Ида знала эту доску, знала, что
за нею несколько выше скоро выдвинется другая, потом третья, и каждая будет выдвигаться одна после другой, и каждая будет, то целыми тонами, то полутонами светлей нижней, и, наконец, на самом верху, вслед
за полосами, подобными прозрачнейшему розовому крепу, на мгновение сверкнет самая странная — белая, словно стальная пружина, только что нагретая
в белокалильном пламени, и когда она явится, то все эти доски вдруг сдвинутся, как легкие дощечки зеленых жалюзи
в окне опочивального покоя, и плотно закроются двери
в небо.
Замечательный выдался денек. Побывав на обходе, я целый день ходил по своим апартаментам (квартира врачу была отведена
в шесть комнат, и почему-то двухэтажная — три комнаты вверху, а кухня и три комнаты внизу), свистел из опер, курил, барабанил
в окна… А
за окнами творилось что-то, мною еще никогда не виданное.
Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и косо и криво, вдоль и поперек, словно черт зубным порошком баловался.
Вдруг показалось ей, как будто
в комнате стемнело. Обернувшись к
окну, она увидела, что
небо заслонилось большой серой тучей и мимо
окон полетели пушистые снежные хлопья. Не прошло минуты, из-за снега ничего уже нельзя было видеть; метель ходила по всему саду, скрывая ближайшие деревья.
Диск луны, огромный, кроваво-красный, поднимался
за деревьями парка; он смотрел, как глаз чудовища. Неясные звуки носились
в воздухе, долетая со стороны деревни. Под
окном в траве порой раздавался шорох: должно быть, крот или ёж шли на охоту. Где-то пел соловей. И луна так медленно поднималась на
небо, точно роковая необходимость её движения была понятна ей и утомляла её.
От спанья
в одежде было нехорошо
в голове, тело изнемогало от лени. Ученики, каждый день ждавшие роспуска перед экзаменами, ничего не делали, томились, шалили от скуки. Никитин тоже томился, не замечал шалостей и то и дело подходил к
окну. Ему была видна улица, ярко освещенная солнцем. Над домами прозрачное голубое
небо, птицы, а далеко-далеко,
за зелеными садами и домами, просторная, бесконечная даль с синеющими рощами, с дымком от бегущего поезда…
Каждый день, с восьми часов утра до двух часов пополудни, Ферапонтов сидел
за своей конторкой, то просматривая с большим вниманием лежавшую перед ним толстую книгу, то прочитывая какие-то бумаги, то, наконец, устремляя печальный взгляд на довольно продолжительное время
в окно, из которого виднелась колокольня, несколько домовых крыш и клочок
неба.
За рекой над лесом медленно выплывал
в синее
небо золотой полукруг луны, звёзды уступали дорогу ему, уходя
в высоту, стало видно острые вершины елей, кроны сосен. Испуганно, гулко крикнула ночная птица, серебристо звучала вода на плотине и ахали лягушки, неторопливо беседуя друг с другом. Ночь дышала
в окна пахучей сыростью, наполняла комнату тихим пением тёмных своих голосов.
И грохоту поезда отвечали раскаты грома из тучи, охватившей мраком уже почти две трети
неба. Через несколько минут Тихон Павлович сидел
в вагоне и мчался степью, следя глазами
за мелькавшими мимо
окон полосами хлеба и вспаханной земли.
Солнечный жар и блеск уже сменились прохладой ночи и неярким светом молодого месяца, который, образовывая около себя бледный светящийся полукруг на темной синеве звездного
неба, начинал опускаться;
в окнах домов и щелях ставень землянок засветились огни. Стройные раины садов, видневшиеся на горизонте из-за выбеленных, освещаемых луною землянок с камышевыми крышами, казались еще выше и чернее.
Мальчик перестал читать и задумался.
В избушке стало совсем тихо. Стучал маятник,
за окном плыли туманы… Клок
неба вверху приводил на память яркий день где-то
в других местах, где весной поют соловьи на черемухах… «Что это
за жалкое детство! — думал я невольно под однотонные звуки этого детского голоска. — Без соловьев, без цветущей весны… Только вода да камень, заграждающий взгляду простор божьего мира. Из птиц — чуть ли не одна ворона, по склонам — скучная лиственница да изредка сосна…»
Матушка, кажется, побоялась сбиться с линии, а тетя ничего более не говорила: она озабоченно копошилась, ища что-то
в своем дорожном бауле, а Гильдегарда
в это время достала из темного кожаного футляра что-то такое, что я принял
за ручную аптечку, и перешла с этим к
окну,
в которое смотрелось
небо, усеянное звездами.
За ними следят, не мигая, две пары молодых глазок. На
окне, открытом настежь, повернувшись лицом к голубому
небу, с мочалкой
в одной руке и тряпкой
в другой стоит Наташа…
Большая, узкая, длинная, похожая на светлый коридор комната, находившаяся
в нижнем этаже коричневого здания, выходила своими
окнами в сад. Деревья, еще не обездоленные безжалостной рукой осени, стояли
в их осеннем желтом и красном уборе,
за окнами комнаты. Серое
небо глядело
в столовую.
Рождество… Сочельник… Целый день бушевала метелица
за окнами, пела, выла, и ветер крутил и плакался
в старом приютском саду… К вечеру вызвездило прояснившееся морозное
небо… Ярче и красивее всех других звезд показалась голубовато-золотистая Вифлеемская звезда.
Был тихий летний вечер. Янтарное солнце только что скрылось
за горизонтом и своими догорающими лучами золотило края облаков
в небе. Сияние его отражалось
в воздухе,
в воде и
в окнах домов какого-то отдаленного поселка, предвещая на завтра хорошую погоду.
За время сна Андрея Ивановича
небо очистилось, и яркие лучи лились
в окно. Конфорка самовара и медная ручка печной дверцы играли жаром, кусок занавеси у постели просвечивал своими алыми розами,
в столбе света носились золотые пылинки; чахлые листья герани на
окне налились ярко-зеленым светом.
Когда ужинали
в избе лесника, потемнело
за окнами, чугунными шарами покатился по
небу гром, заблистали молнии, и хлынул проливной дождь. Ехать домой нельзя было. Да я, впрочем, и раньше уж решил остаться тут ночевать.
Отец Савелий поставил точку, засыпал страницу песком и, тихо ступая ногами, обутыми
в одни белевые носки, начал ходить по полу, стараясь ни малейшим звуком не потревожить сна протопопицы. Он приподнял шторку у
окна и, поглядев
за реку, увидел, что
небо закрыто черными тучами и капают редкие капли дождя. Постояв у
окна, он еще припомнил нечто и вместо того, чтобы лечь
в постель, снова сел и начал выводить своим круглым почерком...